Олег Фёдоров

СТИХИ ОТЦА

      Стихи отца я прочёл ещё в детстве. Это была папка с желтоватыми листами бумаги, на которых были напечатаны сами стихи, а на некоторых из них наклеены рисунки. Рисунки были тоже отцовскими. «Бесёнок», выведенный пальцем из кофейной гущи, «Парижанка», сделанная синей шариковой ручкой, иллюстрация к Франсуа Вийону - черно-белая линогравюра «Нас было пятеро…» 
Папку эту я внимательно перелистывал, когда отца не было дома. Она были частью и моего мира. 
Смысла большинства стихов я ещё не понимал, но меня уже завораживали отдельные строки: «Сосны сгорбились. Сосны в смокингах…» или «По вечерам ты бродишь по ярким улицам, и насвистываешь песенку из японского варьете…» или «Любили бить его. Очень уж любили его бить». Над «Бесёнком» я просто плакал.

Это было в 74-ом. Я сидел на полу в маленькой квартирке на улице Мельникайте и рассматривал отцовские рисунки. Около года мы уже жили в Тюмени. Мне было, наверное, 10-ть.

Юность отца выпала на эпоху шестидесятых. Он родился в 1936 году в абхазском городе Гудаута, куда судьба забросила его мать, уроженку Ишима, в начале 30-х. Детство прошло в Мардакянах, азербайджанском поселке на берегу Каспийского моря. Там же он закончил десятилетку. После окончания школы – Москва, в поисках новой жизни. Год работы сначала учеником токаря, потом токарем на одном из заводов… Армия. Служба в авиационном полку под Ленинградом. Почти случайно, после отпуска, который он получает спустя год службы, рядовой Фёдоров пишет заявление на поступление в военное училище, с целью "продлить" отдых, то есть прокатиться до училища, завалить экзамены и вернуться обратно в полк. Специально он выбирает самое отдалённое училище в Благовещенске. И именно в этом году  по всей стране в подобных учебных заведениях – недобор. Всех солдат срочной службы зачисляют автоматически.  Так начинается его тридцатилетняя военная карьера.

В 1957 году отец, будучи уже курсантом второго курса попадает в Омск (новосибирское пехотное училище расформировывается и часть курсантов переводят в омское общевойсковое). Именно там он начинает писать свои первые стихи, эссе и рассказы.

Омск, юность, казарма, дружба с художником Николаем Брюхановым, книги, которые он так талантливо выбирает, - всё это накладывает отпечаток на его дальнейшую судьбу. По распределению, будучи уже лейтенантом, отец попадает в Польшу. Там он впервые знакомиться с польской поэзией. Тадеуш Ружевич, Юлиан Тувим, Леопольд Стафф, Галчинский. В ту пору главенствовала так называемая «прозрачная поэзия», нерифмованный, белый стих. На одном из книжных развалов во Вроцлаве он покупает сборник мало кому известного поэта Анджея Бартынского. Так начинается многолетняя история его переводов.

            На твои губы падал снег
            На твои глаза падал снег
            На твои взлохмаченные волосы смерть
            падал снег…
                                                                                                                                                                                     (Снег)

Стихи Бартынского ни на что не похожи. В них особенный, прозрачный мир, в котором воздух и солнце, зелёные и розовые холмы, Ван Гог, рисующий пёрышком голубое фортепиано, Слепой, бредущий по вроцлавльской улице с белой палкой, обнажённые плечи, которые кто-то ищет...

Сам Анджей отыскался значительно позже, в конце восьмидесятых. Последняя бандероль, которую он прислал уже в 2000 году, помимо двух его новых сборников, письма и журнала, содержала брошюру на польском «Как бороться против рака». Поэт уже знал, что его русский друг и переводчик, которого он никогда не видел, смертельно болен. Отца эта брошюра очень растрогала.  «Вот», - сказал он: «Все обо мне заботятся. Даже Бартынский».    

Последние два года болезни, он постоянно говорил о том, что хотел бы перевести что-нибудь  ещё.

Судьба самого Бартынского предмет отдельного разговора. Он хорошо известен как в Польше, так и в Европе. В девять лет, находясь в оккупированном немцами Львове, он потерял зрение. Его отец участвовал в сопротивлении во время войны, и мальчику поручили перенести какие-то пакеты повстанцам. В результате он оказался в Гестапо. Во время допроса, один из офицеров вложил ему в руку запал от гранаты, который взорвался. Его называют «Польским Гомером», но всё это не имело бы какого-то особого значения, если бы стихи Бартынского не были настолько живописны. «Как могло случиться такое, чтобы незрячий видел?», - так называется одна из статей о нём.

Стихи и переводы отца совершенно безыскусны. В них нет патетики, пафоса своего времени, игры словами. В них – тончайшая поэтическая основа, естественная и живая, «позвонки поэтических смыслов»… Непонятно, как можно было написать: «Тропинка мышью ползёт, в туфлях тривиальных, жёстких из черники…» Единственное, что приходит на ум, так это Хлебников с его «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил». Но у Хлебникова – словотворчество, а здесь его нет. Здесь констатация факта, рисунок жизни.

Когда я ему говорил об этом, он всегда смеялся. «Просто ты на них вырос. Поэтому для тебя они так много значат». Сам он, выбрав путь философа, а не поэта, довольно скептически относился к своим литературным, юношеским опытам, выделяя, правда, некоторые из них, как действительно удавшиеся. В первую очередь «На смерть Пастернака», и серьёзно относясь к переводам, которые в отдельных случаях, в большей степени его собственные стихи, как, например «Розовый и чёрный» Тадеуша Засадного.

Большое влияние на него оказала дружба с Адькой Сечко, о котором он упоминает в «Письме к старшему сыну». Адька, полное имя Адольф Сечко -  был поэтом. Судя по небольшим фрагментам его стихов – большим поэтом. К сожалению, машинописный вариант его сборника, был утерян. Сам он затерялся ещё в шестидесятых. А его жена «раскосая кореянка Маргарита Ли» умерла совсем недавно. «Неужели и моё небо всё уже на земле», - спрашивает отец в 1986-ом году, в «Письме к старшему сыну…», которое было написано, в непростое для него время, ухода из Армии. Я тогда был солдатом, а он –  полковником. Между нами шла переписка...

Второй человек, который сыграл в его жизни огромную роль, была Вера Павловна Строева. Кинорежиссёр,  написавший в тридцатых годах сценарий для фильма «Петербургские ночи», по мотивам произведений Ф. М. Достоевского, в котором её муж, другой крупный советский кинорежиссёр, Григорий Львович Рошаль, впервые снял Любовь Орлову, о чём мало кто уже помнит. Удивительная женщина, лично знавшая Маяковского, дружившая с Эзенштейном и Шостаковичем, Таировым и Лилей Брик. Он познакомился с ней случайно, на Мосфильме, куда принёс, наивно полагая, что это кому-то может быть интересно, свой рассказ об Андрее Рублёве - «Нерукотворный Спас».

В руках у  него лежал томик Хлебникова. Это и заинтересовало Веру Павловну. Откуда у молодого лейтенанта из провинции  мог оказаться Хлебников, который в те времена, впрочем, как и сейчас, считался поэтом для поэтов. Они разговорились. Интересно, что именно в это время, Андрей Тарковский снимал своего «Рублёва». Вера Павловна ведёт отца  знакомиться. Вдруг его эссе может пригодиться для фильма? Знакомства не получилось, но молодого Тарковского на съёмочной площадке он увидел. Таких совпадений в его жизни было много. Большинство из них были хорошие, но не все...

Отца не стало 28-го августа. Не стало, в простом, физическом смысле. По крайней мере, его духовного отсутствия я не чувствую…Он удивительно точно выбрал место, где теперь лежит. Деревенское кладбище в посёлке Заводоуспенка, в котором он купил дом в 94-ом году, и где написал две заключительные части трилогии своего монументального философского труда «Сумма антропологии». Когда я впервые увидел это место, то был поражён его красотой и схожестью с образом, который возникает, когда читаешь эти строчки:

                                          Тропинка мышью ползёт
                                           в туфлях
                                           тривиальных
                                           жёстких
                                           из черники
                                           Из костёла в лес
                                           из жизни в крест
                                           лениво поднимая реснички
                                          Ах нелепость невеста
                                           улететь
                                           взмахнув крылом
                                           в небеса

                                           Розовая тень
                                           свеча как выстрел
                                           паромщика
                                           Третий день
                                           похороны

                    ( Тадеуш Засадный «Розовый и чёрный»)

                                                                 Сентябрь 2001